Уже когда Утшхэ собиралась вернуться в помещение и отдохнуть, она заметила стремительно приближающуюся к ней по воздуху мрачную фигуру. То явно не мог быть Танако – так скоро, и, к тому же, с белыми – это было хорошо видно в темноте, -крыльями.
Райто не столько приземлился на площадку, сколько упал на нее, будто камень в воду – не хватало только всплеска, но хорошо, что его не хватало, потому как это мог быть всплеск крови. Обожженный во всех мыслимых и немыслимых местах, истекающий кровью, он не мог пошевелиться и лишь тихо постанывал, но не мучительно, жалобно, как раненный, а, видимо, от того, что хотел и не мог что-то сказать… Он не был смертельно ранен или обожжен… Есть Архвейг, которых нельзя убить  и отрубив им голову, и Райто был одним из таких. Лишь одно представляло угрозу его жизни – обширный ожог на крыле. Крылья, - как сердце хранителя. Хранитель без крыльев немыслимое явление, невозможное. В них – душа и все главные ощущения Архвейг. Если бы крылья могли бы жить без тела, они бы жили, и с ними жила бы душа, не испытывая неудобств.
Утшхэ хотела было, взяв Райто на руки, отнести как можно скорее его к целителям, но руки ее безвольно опустились, едва вспомнила она, что более не имела ни сил Эдемейн, ни даже превосходящих человеческие физических сил: все, что имела она теперь, так только свою собственную жизнь, сестру и друзей, а большее стало не в её власти.
- Друг мой… - Эльф тихо, мучительно вздохнула, но не решилась даже коснуться друга, дабы не причинять ему лишней боли.
Архвейг тяжело и надрывно дышал, то и дело вздрагивал и стонал, не в силах вымолвить и слова. Утшхэ же прекрасно понимала, что ей немедля нужно звать сюда целителей, но она… Боялась почему-то и медлила.
На площадку выскочил заспавшийся Нори ,и, поняв, что случилась беда, умный зверь безо всякой команды принял грозный свой боевой облик. Дождавшись, пока хозяйка усядется на него и как можно крепче обовьет тонкими руками мощную шею, он подпрыгнул и полетел вниз, к земле, к приземистому серому зданию в нескольких сотнях метров от дома где когда-то жил отрекшийся от трона принц Сильвестрейн, и где теперь на площадке лежал израненный Архвейг.

- Целители! Где целители?! – Почти кричала Утшхэ, задыхаясь, вбегая в приотворенные двери. Внутри пыльной входной комнаты, у самого входа, в большом кресле, почти невидимая в нем, в сумраке масляной лампы сидела миниатюрная Зарика и рассматривала блестящую сережку, лежавшую посредине ее смуглой ладони. Но Утшхэ как бы не замечала ее – она переводила ослепший, дикий взгляд с одной на стены на другую и готова была плакать от страха.
- Что случилось, госпожа Сильвестрейн? – Спросила девочка встревожено, вскочив с насиженного места, стоило голосу Утшхэ эхом оттолкнуться от пустых стен. И Утшхэ рассказала ей кратко о том, что произошло. Голос ее был на редкость взволнован, то и дело она срывалась на крик и визг, а на середине, как только она начала описывать то, в каком состоянии оказался перед ней Архвейг, из глаз ее чуть было не покатились слезы, - она едва сдержалась от них.
Зарика не дала бывшей жрице даже закончить свой рассказ и, промычав что-то, отвернулась и на минуту скрылась в одной из комнат, откуда доносилось шуршание тканей и стеклянный стук. Она быстро выскочила, держа в руках большую корзину, в которой что-то перекатывалось, глухо стучало и приятно пахло, будто пожженная солнцем мята, и велела как можно скорее доставить ее к пострадавшему.

Райто всё также лежал на боку, подобрав обожженные крылья, но уже молчал. Голубые небесные усталые глаза его без укора и без обиды смотрели на Утшхэ, которой от того было лишь более тяжко. Не совесть, но стыд, впервые испытанный ею стыд бессилия и беспомощности мучил ее, хотя она и старалась не думать о нем, а помогать Зарике, которая, как оказалось, была научена некоторым вещам целителями, помогавшими восстанавливать город. И все же внутри Утшхэ понимала, что, стоит ей отвлечься, как стыд этот и горечь, и страх потери такого друга снова навалятся на неё, и потому она изо всех сил старалась для него, отдаваясь лишь страху и стараясь закрыть на всё остальное глаза и перед всем остальным душу. Она забыла о Танако, за которого волновалась не так давно, волновалась, как бы не случилось с ним беды, и о сестре, - доброй своей, легкомысленной сестра, с которой также могла случиться неприятность, пока она оставалась в Угруме.
Утшхэ действовала хоть и верно, аккуратно, где нужно, и грубо, где нужно, но тупо: её мысли более занимало то мрачное, но надежное прошлое, где разум ее был холоден и спокоен, и практически каждая рана Райто могла быть залечена ею, или же она могла отнести друга в лечебницу или к целителям. Вспоминала она и то, как встретилась с ним впервые, и решила, что он, должно быть, дух, пришедший за ней, а она умерла (эльфы редко видят Архвейг и среди них тогда жило поверье, что Архвейг приносят с собою смерть тому, кто их видит), и то, как легко подружились они, как научил ее Райто властвовать над собою и своими опасными способностями. Он же обучил ее языку людей и рассказывал про то, что можно было рассказывать из жизни Архвейг, но чего не мог знать каждый. То был истинный друг, ни разу не предавший и не обманувший ее, и даже не слукавивший, всегда полностью отдававшийся своему чувству и делу и умевший их переплетать, но не смешивать, и находить выход из любой беды и проблемы.
Он часто выручал ее, давая мудрые советы, и проведенные с Райто жалкие по меркам эльфов и Архвейг пятьсот лет сделали из них брата и сестру, столь непохожих, но бесконечно верных и дорогих друг другу.
Именно он, Райто, сделал Утшхэ такою, какою она была, привил ей уважение к жизни и помог сохранить семя любви, которое она после смерти родителей упрямо хоронила и мучила в себе, не давая взрасти.
Она бы долго могла бы витать так, исступленно двигая онемелыми руками, если бы Райто скоро не был бы перевязан и жизнь его не оказалась бы вне всякой опасности. Утшхэ, едва поняв, что помощь ее больше не нужна, вновь приняла привычный ей злой и строгий облик, нахмурила брови и ушла в свою комнату: маленькую, тесную каморку, где прошло ее печальное детство, и где она долго думала после о том, что же заставило ее вдруг так заволноваться – неужели пустяковая рана, опасности в которой совсем не было, могла заставить ее так встревожиться?
Она думала о том, что подвела своего друга и что ей теперь нельзя показываться к нему на глаза, потому как потеряла над собою власть и испугалась. Она не думала и не могла думать о том, что те самые «чувства», которых она так боялась и которые так не терпела, владели ею безраздельно и она даже думала о друге своем из-за них и всегда думала из-за них, потому как мысль без чувства невозможна и чувство – есть движущая сила мысли, не могла думать и о том, что, возможно, Райто, заставляя ее владеть собою, лишь старался сберечь её от собственных ошибок, а не закрывал ей всякий путь к тому, чтобы чувствовать. И, хотя со службою Эдемейн лучше всего было бы вовсе не чувствовать, потому как ее сила более жестока, чем сама война, Утшхэ никогда не отдавала себе отчета лишь в том одном, что в ней было чувство, и то чувство было не равнодушием, но верностью долгу и ответственности и благодаря этой верности держалась она всё то время, что служила богине.
Утшхэ сидела, думая обо всем этом, в комнатке своей, на низкой кровати, сгорбившись и запустив ломкие пальцы в спутавшиеся волосы, ощущая, как начинают болеть виски, а внутри, в груди, собирается опустошенным комком тяжесть. Она бы, наверное, сошла бы с ума от стыда и страха, если бы не открылась вдруг дверь и на нее не упал бы в полумраке волшебный, тусклый свет.
То светились крылья друга ее, перевязанного, пахнущего жженной мятой и палеными перьями. Из под повязок и зеленоватой мази виднелась еще местами обгорелая плоть, волдыри и ожоги, но то, что было видно, было уже не так страшно Утшхэ, как его голос- хриплый и миролюбвый, как прежде, как всегда. И взгляд этот, добрый, встревоженный и озабоченный, словно говорил вместе с голосом.
- Раны заживут, но, пока ты тревожишься за меня, мы можем потерять Эйниссу. – Сказал он. Утшхэ подняла голову и стала внимательно слушать, стараясь не отвлекаться на посещавшие ее то и дело мысли о том, не бредит ли Райто. Не верилось ей, что Эйнисса – такой же ее друг и почти сестра по названию могла предать ее и отдаться тьме всею душою также, как отдалась свету и преобразилась.
Когда Архвейг кончил рассказ, он присел рядом с Утшхэ и по-братски обнял ее, сказав что-то успокаивающее и призывающее взять себя в руки. Но Утшхэ лишь вздохнула прерывисто и поджала пересохшие губы, глядя на пострадавшие крылья.
- Хорошо. – Наконец тупо выговорила она, ощущая, как в голове всё успокаивается и уравнивается. – Я отправлюсь в Угрум и во всём разберусь. Но тебе стоит остаться здесь, пока не заживут раны. И твоя помощь будет здесь уместна.
Не дожидаясь, пока Райто станет перечить ей, Утшхэ поднялась и вышла из комнаты, спешно собралась, не слушая его и мельком наказав Зарике, всё еще сидевшей во входной комнате на широком диване, следить за Райто, и, подозвав Нори, тут же умчалась в сторону Трилстона: туда же, куда не так давно отправила Танако.

Эльф, мрачный, недобро глядя на окружавшие его толпы народу, насилу пробрался к замку. Именно от замка Трилстона, от его стен, исходило… Что-то. Не свечение и не тьма, но что-то нематериальное и невидимое, и каждый житель Трилстона, и Танако, и животные – всё чувствовало это «что-то» и понимало, что этого быть не должно.
Танако вглядывался, пытался рассмотреть что-то, и это что-то ускользало даже от его всевидящих глаз, скрывалось за той полосою, за тем мраком, что укрыл солнце. Ему отчего-то казалось, что эта странная атмосфера: чего-то приближающегося, накатывающегося, словно снежный шар с пригорка, как-то связана была с так и не вышедшим солнцем.
Он хотел бы пробраться в замок, но был более всех заметен даже в темноте: его выдавала Йохко, сидевшая на его плече и громко урчащая. Жители Трилстона мало обращали внимания на них, - здесь и своих чудаков хватало, и многочисленные свечи и лампы в руках жителей отчасти оттеняли чудное оперение Йохко, но все же, феникс сияла ярче любой лампы и огня.
Танако замялся и задумался, не стоит ли ему вернуться: он уже поспрашивал некоторых жителей и знакомых, и обстановка в городе ему была предельно ясна, - город был в панике, и паника эта стала разгораться как только появился новый правитель. Кто он был –никто не мог сказать; от его имени издавались указы и выполнялись распоряжения, происходили во многом странные, но не страшные сделки с другими городами, велись какие-то переговоры с кем-то, но ни разу никто не видел его из простых жителей. Лишь один старый знакомый гном сказал Танако, что видел в окне однажды высокого мужчину с красными волосами,  которого в замке быть не могло – он не входил и не выходил оттуда никогда. Мужчина этот не появлялся нигде, и более о нем ничего не было известно.
Танако  уже собирался пробираться через толпу обратно, чтобы мочь нормально расправить крылья и взлететь, после чего отправиться обратно к подопечной своей, но плечо его властно сжала дрожащая рука, которую он мгновенно узнал. Он обернулся и на грудь ему упала с негромким вздохом Утшхэ, обнимая, будто бы он только что был в секунде от опасности и чудом спасся.
- Что с тобою? – Непонимающе спросил он у Утшхэ, но та лишь помотала головою, не отнимая ее от груди хранителя и не отпуская его и прижимая его к себе сильнее.
- Нужно в Угрум. – Услышал наконец Танако сиплый ее, ломкий шепот. Утшхэ подняла лицо и хранитель увидел его: девушка была еще более бледна чем обычно, и напугана, как никогда. Брови ее, несмотря на старание выглядеть грозно, изгибались мучительно, а в зрачках блестел испуг и неумело укрытая радость, смешанная с тревогой. 
– Там… Там беда. – Прошептала она и, схватив хранителя за широкую руку, повела из толпы, каким-то необъяснимым чувством угадывая, где ей уступят,  а где стоит обойти. И уже вскоре они вышли из толпы, под конец едва не расступившейся, где люди, не столь внимательные к замку, а чаще зеваки, приметили встревоженную целеустремленную девушку и внушающего уважение высокого эльфа со светящимися янтарём глазами.
За всю дорогу до Угрума Утшхэ не сказала Танако ни единого слова, не выдала ни звука, но он как-то ощущал, понимал, что что-то произошло: произошло и с ней, и с другими, и когда было положено начало этого «что-то», было неясно. Это что-то явно было удобно ему: чувства его могли бы быть теперь открыты и даже более того, приняты со взаимностью, он чувствовал это, но отчего-то не хотел пользоваться столь удачным моментом. Вероятно, сознание нечестности и подлости такого использования склада событий не давало ему поступить подобным образом.
Однако, Танако всё думал о дорогой ему девушке, о том, что ему нужно рассказать ей всё несомненно. Но когда? Он задавался этим вопросом не в первый раз, и не в первый раз отвечал себе: «Не знаю». Порою он вообще ничего себе на это не отвечал, как сейчас, не чувствуя в себе сил и отваги даже думать над такими относительными вещами. Ведь, как Архвейг, он все же более полно, чем прочие, понимал хрупкость и зависимость событий и времени друг от друга.

Когда эльфы добрались до Угрума, оба они уже были в том исступленном состоянии, когда не хочется уже ничего: лишь добраться до дома и забыться всепоглощающим сном. Дорога, несмотря на то, что путь их пролегал по воздуху, был тяжек: холодный ветер, магические преграды и странные существа, регулярно нападавшие на них с той самой поры, как они выбрались из Трилстона явно не собирались помогать им. Несколько раз Утшхэ сбрасывало с Нори и если бы ее волосы не были бы уже белы, она поседела бы, пусть Танако и ловил ее почти сразу же, предчувствуя опасность.
Но, едва прибыв в город, вместо того, чтобы отдаться своей усталости, хранитель и подопечная его первым делом выяснили общую обстановку в Райморе, разобрали некоторые дела относительно ведения переговоров с проявившими после конца войны активность оборотнями и также доложили обстановку в Трилстоне местным властям: Утшхэ с ее родословной, несмотря на то, что официально не принадлежала к королевской семье, имела все же немалое влияние и доступ почти ко всем местам Райморы и Варсиции. Впрочем, первой скорее благодаря своим заслугам перед оной. И лишь после всего этого они отправились в старый, покосившийся даже немного от запустения и времени, но надежно срубленный деревянно-каменный дом,  в котором жила большую часть войны Утшхэ.
Вопреки ожиданиям, дома они никого не застали. Кроме как Эйниссы, они не досчитались  и всех остальных. Видно было, что за домом никто не ухаживал, а, возможно, и долго никто не появлялся. Внутри стояла пыль, да такая, что свет, исходивший от Йохко, сидевшей на плече Танако, уже в нескольких шагах от него казался тусклым и серым. В комнатах они никого не нашли: кровать в комнате Утшхэ была не застлана, а содержимое шкафа вывалено на пол и переворочено как только это было возможно. В комнатах Эйниссы, Айланы и Райто стояла едва ли не вековая пыль: она витала и лежала везде, где была поверхность и даже, казалось, замерла бы и в воздухе, если бы эльфы не потревожили её. Среди вещей Эйниссы царил такой же беспорядок как среди вещей Утшхэ. И только маленькая оружейная, скрытая чарами, с трудом найденная Танако, хранила на себе следы неудачной попытки проникновения. Следы эти не имели физического облика и носили даже не волшебный – духовный характер, как слово или впечатление.
- Это всё странно… Сколько времени мы добирались до Угрума? – Спрашивала Утшхэ. Хранитель лишь пожимал плечами и молчал. Он также был озабочен происходящим и в голове его, как и в голове Утшхэ никак не мог установиться тот факт, что он не видел солнца уже более двух суток: оно не восходило и не заходила, сменялась лишь луна, и то, не всегда видимая среди густых туч и время словно не шло, его нельзя было отсчитать по солнцу. Неудивительно, что простой народ во всех городах галдел и тревожился. Война посреди бела дня не так страшна, как угроза ночи, в которой может скрываться нечто еще худшее.
Хранитель с подопечною своей сидели в главной, самой большой комнате, которую теперь назвали бы залом, и обсуждали происходящее. В комнате этой все было по-старому: два уютных кресла, толстый диван на три-четыре персоны, маленький стол между этой мебелью, у стены несколько шкафов, а под потолком низко висящая на толстом канате каплеобразная лампа из загадочного, ярко светящегося белым материала, который вполне сносно заменял как электрический, так и солнечный свет.
- Что же нам делать? – Спрашивала у самой себя Утшхэ. – Верное, нам стоит навестить … Ее Величество Сильвестрейн Варсиканскую, дабы уведомить о положении дел в Као’Зе… - Начала она, но была перебита Танако. Он поморщился и пренебрежительно выдохнул.
- Прежде всего необходимо узнать, что произошло с Эйниссой и где твоя сестра. В конце-концов, они практически твоя семья. Нельзя пренебрегать ими! – С негодованием воскликнул он.
- Нельзя думать только о своем счастье и спокойствии. – Тихо отвечала Утшхэ, стараясь держать себя в руках, хотя в свете последних событий более всего ей хотелось истошно кричать и голосить, срывать злость, страх и горечь со стыдом. Но могла ли она кричать на Танако? Нет, не могла. Она не то боялась его, не то стыдилась, но какое-то чувство признательности ему мешало ей повысить голос. Ведь, действительно, он беспокоился более о ней, о ее близких, чем о себе, и даже о своем долге, и Утшхэ не могла не ценить этого.
- Да сколько же можно беспокоиться об одном только своём долге! – Воскликнул Хранитель раздраженно и, встав, вместе с тем взмахнул руками. Йохко на его плече тревожно вскрикнула и перелетела на поручень смотровой площадки на втором этаже.
- Что… Что, побери меня дьявол, заставляет тебя думать об одном только долге, Утшхэ? – Танако стал ходить из стороны в сторону и кругом. Он несколько раз обошел комнату и периодически, заламывая руки, продолжал спрашивать всё то же.
Утшхэ меж тем молчала, не зная, что отвечать. Она и сама не знала ответа на этот вопрос, хотя не один раз задумывалась над этим. Но тогда задумывалась она слепо, как бы желая занять себя, отвлечься, и у ней не было цели найти на него ответ, да и ответ она знала: она должна была служить, потому что она несла на себе тяжесть дара Эдемейн, она должна была быть благодарна богине за свои силы. Но что же теперь? Теперь, когда вся ее мощь: Йохко и Танако, да и те не были частью ее, а были... Были кем?
- Раз уж ты горазд задавать подобный вопрос, то, может, поможешь найти на этот вопрос достойный ответ? – Огрызнулась Утшхэ в конце-концов. Танако тогда остановился, и смуглое его, красивое лицо исказила та лукавая, но незлая, озорная улыбка, какая бывает у нашкодившего или задумавшегося над проделкою кота или ребенка. Он обошел кресло и медленно уселся напротив Утшхэ, сведя пальцы «домиком» и все также улыбаясь. И, хотя эта искренняя, живая улыбка не сходила с его лица, его физиономия постоянно неуловимо меняла свое выражение, отражая самые разнообразные мысли.
- Почему бы тебе не подумать о себе, как девушке? В твоем возрасте все уже ходят с животами. Или, по крайней мере, с кавалерами. – Он наклонил голову и приподнял одну бровь, глядя исподлобья, как бы давая понять Утшхэ, что он действительно старался задеть её этим и что он ждёт от неё достойного ответа. Надо сказать, что задеть Утшхэ у него вышло: эльф видел в темноте, что девушка вспыхнула негодованием, что от этого у нее на мгновение сперлось дыхание. Утшхэ поморщилась, поджала губы и нахмурилась.
- И ты тоже!.. – Проворчала она. – Я бы рада, коли был бы от этого мне хотя бы интерес. Я же не блудница какая-то, чтобы вот так просто взять и вдруг с кем-то повязаться. А если ты хочешь спросить о том, почему я никого не примечаю даже и не имею в виду, так знай: я никогда не любила и даже не увлекалась кем-то, так что не знаю, каково это, и потому не могу стремиться к этому. Возможно, для тебя естественно проводить время каждый раз с разными персонами и к каждой ты испытываешь (или не испытываешь) романтический интерес, но мне такое не то, что несвойственно (мне не может быть это свойственно или несвойственно, потому как я этого не знаю), но непонятно. – Утшхэ глубоко вздохнула, а Танако, откинувшись на спинку кресла, кажется, не был уязвлен или обижен, - напротив, он с интересом слушал Утшхэ, обдумывал каждое ее слово и, видимо, уже сочинял ответ.
- Ну же, продолжай. – Почти велел он.
- Ко всему тому, я почти не имею собственной жизни. – Говорила Утшхэ. – Я всегда жила для сестры, для защиты города, для учёбы у Наставницы или для службы Эдемейн, но что такое «моя жизнь»? Я не знаю, что это.
- А как же я? – Спросил резко Танако и тут же досадливо отвел взгляд. Эти слова его, видимо, вырвались против его воли, рефлекторно. И в них и по лицу хранителя  Утшхэ чувствовала и видела глубокую, искреннюю обиду, на которую, казалось, Танако не мог быть способен. Но Утшхэ не могла понять, к чему этот вопрос относился и почему в нём была обида.
- О чём ты? – Спрашивала она.
- Разве для меня не живёшь ты? Ведь теперь тебе, кроме сестры, нечего защищать, и нечего опекать. Почему бы не жить тебе для меня? Ты же знаешь: с гибелью подопечного Архвейг складывает крылья.
- Не слишком ли это? В особых случаях ты можешь изменить подопечного и, если моя жизнь будет под угрозой, я с радостью дам на это свое добро. – Ответила, не задумываясь, Утшхэ. Ответила и сама удивилась тому, что это правда.
- Возможно, ты и прав. – Тихо говорила она. – Я и так и эдак думаю, а выходит, что всё же живу и для тебя тоже, хоть и не сознательно. Но разве это есть «моя» жизнь? «Мои» переживания?
- Всё, что связано с твоими чувствами и только твоими близкими, есть «Твоя» жизнь. Это и я, и Айлана, и Эйнисса, и Райто, и... – Он замялся и замолчал. Утшхэ подняла глаза. Все это время она устало смотрела на когтистые руки хранителя.
- Эноэ тоже, ты прав. – Утшхэ молча, не издавая ни звука, приблизилась к Танако, который уже задумался о чем-то своём, и, наклонившись, убрала пальцами от его лица сбившиеся волосы и осторожно коснулась губами горячего лба. Танако, не ожидавший подобного жеста, вздрогнул и стал глядеть ей в глаза, но глаза Утшхэ ускользали, будто не хотели выдавать ему что-то, что было в них.
- Как бы хотела я любить так же, как ты и Диэльян когда-то. – Прошептала она тихо и мучительно. – Нет, не смотри на меня так, прошу… Я часто видела вас вместе, почти следила. Это… - Танако вдруг поднялся закрыл ей рот ладонью.
- Пожалуйста, не нужно… Не нужно. – Попросил он также мучительно, как шептала Утшхэ. – Не нужно воспоминаний, не нужно отдавать меня кому-либо. Я же не смогу так… – Танако коснулся пальцами белой щеки подопечной и словно хотел бы ее как-то приласкать, показать то, что томилось внутри него голубем и что не мог он выпустить уже много дней, но он резко отвел руку и, покачав головой, отправился в свою комнату, ничего не слыша и не видя. Взгляд его был мутен, а в голове царил туман.
«Что же мне делать? – Думал он. – Ведь я люблю её, а она любит и меня, и Диэльян, и всех, хоть и сама того не понимает. А я не хочу, чтобы она любила кого-то, кроме меня.»
Утшхэ же отправилась спать с каким-то непонятным ощущением: она всё также искренне боялась за Райто, волновалась об Эйниссе и всё думала, не вернется ли посреди ночи Эноэ, часто оставлявшая дом на несколько дней из-за своей кошачьей натуры, но все эти мысли отходили на второй план перед открытием того, что и Танако, этот эгоистичный, нравный, словно нарцисс самовлюбленный Танако мог ценить её, был с ней добр и даже более: осторожен. Ей было и стыдно от этого чувства навалившегося вдруг маленького, но абсолютного счастья, и одновременно она не могла с этим ничего поделать. Ей даже забылось на мгновение прошлое её, и когда вспомнилось, она ни о чем уже не жалела, и эти новые, раньше незнакомые ей чувства, какие бы они ни были, казались ей стоящими тех испытаний, мук и холода, что вынесла она ранее. И бессилие её, и беззащитность так же, как она думала тогда, стоили этих чувств: таких прекрасных и страшных, горьких и сладких, но всех, всех без исключения живых.