Утро вновь не наступило, и даже не прояснилось, но на сердце Утшхэ было гораздо спокойнее. Она уже не тревожилась о Райто, приняв тот факт, что он не был ранен смертельно, и, даже если Эйнисса предала ее, то не по своей воле, - что-то подсказывало ей эту правду. Что-то более глубокое и сильное, чем интуиция или хотя бы доверие с надеждой. Айлана же всегда была самостоятельной и мудрой девочкой, а Эноэ вообще всегда могла сбежать, будучи чужой, тем боле , что и появилась она черт знает откуда. И, хотя в городе царила атмосфера всеобщего напряжения, и Утшхэ отчасти была задета этой атмосферой, она не ощущала того отчаяния или испуга, что и все: она должна была действовать, хотела действовать и действовала, и примерно к полудню этого дня (насколько можно было судить по ощущениям и состоянию города)  разобралась с оставшимися на тот день делами. После этого она, взяв с собою Йохко, отправилась на осмотр лесной гряды, в которой, как ей казалось, могла бы скрываться опасность в виде вражеских патрулей или разбойничьих шаек.
Она не стала будить изнуренного Танако, с того самого вечера не просыпавшегося, а лишь, войдя к нему перед отправлением на патруль, некоторое время смотрела на красивое мужественное лицо, чье выражение теперь казалось ей сегодня добрее и лучше.
По дороге из города она встретила нескольких своих старых знакомых, в числе которых были двое эльфов, один из которых был в нее давно влюблен, о чем о не преминул вспомнить, три гнома и несколько десятков людей. В Угруме почти все знали ее, хотя она немногих к себе приближала хотя бы как знакомых, не говоря уже о дружбе.
В городе почти все ходили с лампами или свечами под крышкой или лампе в руках, а те, кто умел колдовать, светились самыми разными цветами. Если бы мы могли посмотреть на город сверху, то увидели бы пестрый, редкий ковер из цветных огней, растворившихся среди желтых и белых бликов.
Несмотря на положение в городе, многие не то, чтобы не боялись, но как-то недостаточно опасливо воспринимали наступившую вдруг долгую темноту. Никто не собирался у здания Городского Совета и не было той тяжкой, давящей и будто отрывающей от сознания куски мяса тревоги, подобной голодному волку.
Утшхэ вышла из города без особых проблем: стража так же знала её, и даже более, – в военной среде её, как постоянную участницу боёв и первую помощницу, а также советницу, любили и по-своему уважали. И даже теперь, если она рассказывала кому-то о том, что сил у ней более не осталось и едва ли она сумеет сражаться в ближайшие два десятка лет, большинство из тех, кого она знала ранее, лишь тепло улыбались ей, помня ее поступки и заслуги, и говорили, что они подождут, чтобы сражаться плечом к плечу с такой благородной эльфом, как она. И в этих словах, как Утшхэ ощущала, не было фальши или лести, и даже той благосклонности старшего к младшему или сильного к слабому: все это было на уровне равных, совершенно честно и открыто.
Пройдя городские ворота, она вышла на неширокое поле, где сориентировалась в направлении благодаря Йохко, которая, видимо, как и Танако, хорошо видела в темноте. Она изредка попискивала и подсказывала Утшхэ направление.
Но едва Утшхэ зашла так глубоко в лес, чтобы ее не могли услышать на опушке, как что-то зашуршало, забегало вокруг нее, невидимое, стремительное, как ветер, и явно недоброе. Это недружелюбие ощущалось по всему: по звукам, по сбивчивому дыханию, которое Утшхэ благодаря эльфийским своим, длинным и чутким ушами могла различить, по едва различимому рыку и по тому, что это что-то не показывалось, стараясь сохранить преимущество непредсказуемости.
Это была бы замечательная стратегия, с помощью которой можно было бы одному убийце вырезать небольшой отряд неповоротливых войск, закованных в латы или кольчугу. Убийца, наведя в войске панику и рассредоточив его, заставил бы бойцов, возможно, даже сражаться друг с другом, а после по одиночке перерезал бы остальных, едва выходя из укрытия тени. Но нападать на Утшхэ – эльфа, представительницу расы, славящейся своей ловкостью и легкостью, предупредив ее о своем присутствии, было, как минимум, неосторожностью.
Утшхэ не хотела бы, будучи ослабленной еще, вступать в сражение, и потому побежала прочь, на удивленный вскрик Йохко ответив улыбкою. Но это «что-то», преследовавшее её, не отставало, и вскоре решило показать себя. Оно напало со спины, занеся когтистую лапу над эльфом, но опустило лапу на дерево, в котором и застряли ненадолго острые длинные когти. Это были несколько секунд, но этого времени хватило Утшхэ, чтобы приказать Йохко превратиться в пару внушительных кинжалов и понять, кто был ее соперником.
Как вы могли догадаться, то была Эноэ, но Эноэ уже не та, что мы знали. Она совершенно одичала: волосы ее были спутаны и длинны, как длинны были и ее когти, а обыкновенно миролюбивые, наивные глаза горели жаждущими крови и смерти бликами, какие бывают у тех лишь, кто не думает уже о жизни и смерти, кто не думает вообще, а только желает и идет к этому желанию по трупам и по костям. И сейчас Эноэ желала одного лишь: она желала смерти Утшхэ.
Она, едва вырвавшись из бесхитростной ловушки, устроенной ей Утшхэ, лишь с большей яростью кинулась на эльфа. Не без труда девушка отражала большими своими оружиями атаки юрких лап ловкой кошки, и во многом Йохко помогала ей, - Утшхэ чувствовала, как иногда, в последний момент, если не успевала она уйти от удара, отклоняли когти Эноэ сами собою светящиеся клинки и слышался в самой глубине сердца Утшхэ тихий стон.
Но нельзя было делать так, нельзя было уклоняться вечно, подставляя под угрозу Йохко, тем более, что защита ее заметно ослабла за половину часа борьбы, и Утшхэ, собравшись с силами и волей, что было ей нелегко, но перешла в наступление. Она несколько раз сильно ранила Эноэ, и еще несколько раз заставляла исступленную в ярости своей кошку все также прыгать на деревья и вонзать в них с силою когти, но, заманив Эноэ в ловушку, ни разу не воспользовалась тем и не добила ее.
На исходе двух или трех часов с начала борьбы Утшхэ будто бы начала входить в раж: усталость в мышцах и тяжелое дыхание исчезли, и теперь она почти не дышала, завороженная борьбой, словно танцем, тело её стало легким и неощутимым. Эноэ к тому времени была сильно изранена: кровь стекала по ее плечам и ногами, разрезана бровь и кровь, лившаяся от нее, заливала кошке глаз, проколота щека и опасно ранен, хоть и не изрезан или вскрыт, живот, и ушиблены почти все кости. Но она всё так же, как и прежде, пыталась добраться до Утшхэ, хотя той и не нужно было и прикладывать усилия для того, чтобы убить Эноэ.
Еще через полчаса кошка рухнула, обессиленная, на траву. Под нею не растекались ручьи крови, но слабость одолела ее, и только она протягивала, было, когтистую руку, чтобы напасть на Утшхэ, как рука ее падала на траву. Ослабевшее существо всё ещё боролось за победу, но победа эта была теперь уже бесконечно далека, да и невозможна.
- Эноэ… - Утшхэ присела на колени возле кошки и как-то странно посмотрела на нее. – Пока я не убила тебя от безвыходности и , пожалуйста, я прошу тебя, уходи отсюда, и никогда-никогда не возвращайся… Если не умрешь здесь (а ты не умрешь, я очень хорошо знаю твои возможности), пожалуйста, ступай прочь и не показывайся мне на глаза более. Я не терплю предательства.
У Утшхэ не было вопросов и озадаченности: она уже понимала всё, что могла понять в силу своего знания. По Эноэ видно было, что на свободе была ее сущность, и сущность эта, дикая и злобная, уже не могла быть возвращена в прежние рамки прелести и милости, таков уж характер этой сущности. Возможно, Эноэ стала такою из-за наступившей долгой ночи, а, может, в неё вселилось что-то или же это было из-за какого-то поступка Утшхэ, но все это было не так важно, как то, что это вообще случилось. Утшхэ понимала, что неправильно, нечестно относительно жителей Угрума, доверявших ей, давать врагу уйти, но иначе не могла она: Эноэ напала на Утшхэ, а в лесу порою бродили и прочие люди, и, судя по донесениям  стражи, никто за последний месяц в этом лесу не пропал и даже более, происходили хорошие случаи.
С тяжелым сердцем, велев Йохко вернуть обычный ее облик полуптицы, Утшхэ поспешила домой.

Она старалась пробраться как можно более незаметно, вошла не через главные ворота а тайный, находящийся в парке заросший толстым плющом проход,  чтобы не вызвать вопросов, и в городе шла самыми темными и невзрачными улочками, пустив вперед себя домою Йохко и передвигаясь на ощупь и полагаясь на память свою, оставшуюся за время житья в Угруме. Она не скоро добралась до дома, а когда добралась, сквозь густые тучи проглядывал мельком иногда уже коварная луна.
Утшхэ вошла так тихо, как только была способен ходить эльфийский шпион, и, стараясь не выдать себя и звуком, надеясь на крепкий сон и усталость своего хранителя, поспешила к себе в комнату, но, как только она вошла в неё, дверь захлопнулась за нею сама собой, и за ее спиною вырос Танако.
Он стоял, скрестив на груди руки и молча смотрел на подопечную, приподняв бровь и имея самое что ни на есть недовольное выражение лица. От этого выражения Утшхэ чувствовала себя маленькой напакостившею девочкой, которой надлежало бояться старшего, делавшего такое лицо. Но она не боялась и слабой, робкою улыбкою своей как бы извинялась за то, что не боялась, и за то, что натворила.
- У тебя, кстати, вся одежда изорвана и в крови.
- Я… Знаю. – Отозвалась спокойно Утшхэ и упала, обессиленная.

По утру, наступившему по времени, но не по цвету неба, Утшхэ проснулась в расположении духа настолько дурном, что ее посчитали бы злодейкою, если бы заметили такой настрой её. Но, к счастью, поблизости от нее был только Танако, только привычный ее и верный хранитель, привычный к постоянному  бездушию ее и скрытности. Во многом только благодаря Танако, чья постоянная близость каким-то непонятным образом смягчала её природные чрезмерные, доходящие до фанатичности скромность и скованность, своим чередом шло пробуждение Утшхэ от службы Эдемейн. Ей всё еще непривычно было то, что легким движением пальцев она не может остановить ручеек, а ладонью перекрыть реку, что дыхание её теперь не промораживает самую толстую сталь, а, как у всех живых, оставляет влажный след на стекле, если с то стороны стекла холодно. Не менее непривычно ей было наблюдать за самой собой, не понимая собственных чувств и желаний, причин их и поводов выполнять, и, хотя она всегда сдерживалась от странных и неожиданных с ее стороны поступков, случалось, что иногда странные чувства брали над ней верх и она могла засмеяться глупейшей вещи или восхититься чем-то совсем неудивительным и не необычным.
Но на этот раз настроение её было гораздо хуже, чем могло бы быть, и одна вселенная ведает, почему, однако это было так. Утшхэ с особым раздражением посмотрела было на посапывающего в кресле Танако, который, видимо, ее, спящую, переодел, обмыл  и уложил в кровать, и почувствовала кроме давящего изнутри чувства смущения еще и прилив необъяснимого какого-то, теплого чувства. Не то благодарности, не то нежности. Во всяком случае, черты ее лица тут же смягчились и на губах обозначилась слабая, спокойная улыбка, увидь которую тогда кто-нибудь, принялся бы целовать этой некрасивой, угловатой девушке ее тонкие ломкие пальцы, благодаря судьбу за то, что она дала хоть раз полюбоваться такой улыбкой.
Танако очнулся ото сна, вздрогнув, чувствуя эту улыбку и взгляд синих глаз на себе. Он с ласкою и мягкостью, оставшимися еще ото сна, взглянул так же в глаза подопечной и возлюбленной своей и заулыбался. Они некоторое время не двигались, как бы боясь спугнуть  один другого, и молча кротко улыбались. Между ними не проскакивало никаких искр и не «разгоралось пламя страсти», как частенько пописывают в пошлых французских романишках одинокие и несчастные авторы (и при том, как правило, женщины), ведь Танако давно определился с тем, что он любит ее, Утшхэ, любовью, будь она холодной или горячей, так же, как любил Диэльян -  и улыбающейся, и сердитой. С Утшхэ же происходило что-то странное: в сердце своем, именно в нем, в том самом месте внутри груди ощущала она странное чувство, заполняющее бывшие там пустоту и тяжесть. То была не любовь еще и не страсть, но уже и не нежность, но что-то среднее, промежуточное, должное стать обязательно однажды сильным и высоким чувством, так редко испытываемым даже самыми одухотворенными и добрыми душами.
«Какой же хороший он все-таки, если смотреть на него иначе. – Думала Утшхэ. – Он заботится о той, у которой нет сил и ума, нет богатства и красоты… Почему же он это делает? Я не замечала никогда, чтобы для него было это естественно. Увлечения его:  женщины, творчество и, иногда, учеба владению своими силами, не предполагают наличия в нём глубокой и чувственной души, но я вижу сейчас по этой улыбке, что душа эта в нем есть, - она огромна и светла! Светла настолько, что, может, и мне хватит света ее, ее тепла ее, чтобы отогреться ото льдов, в которые сковывали меня когда-то силы Эдемейн. Или же я сама сковывала себя? Кто знает?.. Но, может, со временем именно Он поможет мне разобраться в этом вопросе… И, ведь, мне больше не к кому с этим обратиться, как ни странно, ведь ни к Райто, ни к сестре я не пошла бы с такими мыслями, даже будь у меня привычка откровенничать.». Мысли Танако шли в подобном направлении, но были весьма предсказуемы и совсем не тревожны, так что мы не будем отвлекаться на них
Но время шло и оба понимали то, что терять это время так просто они не имели права. В итоге Танако все-таки, нехотя, отвел взгляд и, продолжая улыбаться, тихо прошептал «Доброе утро» и вышел из комнаты, а Утшхэ стала переодеваться в обычную свою одежду. Впереди у них было множество дел, одним из которых являлось такое, как сбор слухов и обмолвок в Угруме. Для этого им следовало навестить добрые несколько десятков заведений с  дурной славой и лиц, имеющих вес в криминальном мире (который, отнюдь, и во время войны поддерживал свой авторитет и относительную значительность) и разузнать всё, что было известно низким людям и существам этим об убийствах, грабежах и разбоях за то время, что они пребывали в Варсиции. Доверие этих лиц эльфам очень просто объяснялось: очень много беженцев из Варсиции в свое время активно сотрудничали с криминальным миром, очень многие мелкие воры были спасены благодаря влиянию Утшхэ и ее вмешательству в некоторые дела от смерти. Эти, казалось бы, мелочи для какой-то отдельной личности теперь играли очень важную роль для всего города.
Как взаимосвязано добро и зло, и царствует принцип качелей между жизнями, так и теперь, когда холод и настороженность заменялся теплом и доверием, так и прошлые грехи были теперь прощены, а тяготы – учтены.

Утшхэ осторожно вошла, не скрипя дверью с несмазанными петлями, в крупную лачугу, и поправила капюшон, так норовивший слететь с головы. Она была в мешковатом широком плаще, чтобы не выделяться, потому как в этом месте не любили ярких личностей, но рост выдавал ее и, когда она вошла, на нее обернулись несколько голов. То были головы грабителей, воров и пьяниц, покрытые шрамами, морщинами, татуировками и, - это было особенно заметно по выражению их глаз, - выражением скорби, сокрытыми под ожесточенностью. В большинстве своем люди, эти личности сидели за несколькими столами. Кто-то пил что-то, а кто-то ел, за столом в дальнем ото входа углу сидела компания, игравшая в карты. От них иногда слышались то радостные, то расстроенные вскрики и стук монет, но после все затихало и продолжалась сосредоточенная, почему-то ни разу не шулерская игра… В помещении пахло чем-то странным: то была не потная вонь, не затхлость, но тот непонятный запах не очень качественной, но сытной пищи, который одновременно вызывает аппетит и легкую тошноту. Присутствовавших это не волновало: освещенные мягким светом свечей и ламп, они продолжали свои разговоры, не обращая внимания на остальных. Никто не ругался той грязной, отвратительной бранью, которую так часто можно встретить в честных (насколько это слово может быть применимо) тавернах и которую так активно приписывают разбойничьему племени. Никто не дрался друг между другом и не устраивал разборок, драк один на один и подобной банальности, хотя и сказать, что было тихо, нельзя было. Иногда происходили ссоры, но когда соперники начинали сближаться, чтобы хотя бы помахать кулаками, из-за дальнего стола, где сидела компания картежников, приподнималась с места внушительная мужская фигура в серо-зеленом плаще, укрытая с головою. Эта фигура даже не оборачивалась, но вспылившие тут же успокаивались, видимо, не желая иметь дела с этой внушительной личностью.
Само помещение было невысоким и, видимо, старым. Дыры в стенах его были незаметные и надежно залатаны, сквозняки не летали тут и там, но эта почти полная закупоренность и выдавала возраст места и количество тех, кто чинил его… Столы стояли на примерно равном расстоянии друг от друга – три или четыре штуки, и возле стойки находился у дальней стены тот самый стол с картами.
Когда Утшхэ поправила уже капюшон и к ней повернулось несколько пар разбойничьих глаз, от стола с картами оторвал взгляд один из участников игры. То была Ниола, с неизменными ее ехидством и озлобленностью, сопровождавшими ее с той самой поры, как она узнала об Утшхэ от своего брата. Вот и сейчас она, поднявшись, быстро подошла к эльфу и, держа руку на поясе, близко к связке кинжалов, готовых освободиться за мгновение, желчно спросила ее:
- Что забыла здесь Ваше Величество? – Голос ее был тих, и чувствовалось, что у ней не было намерения выдать Утшхэ, но что она не могла отказать себе в ехидстве, потому как одновременно и ненавидела Утшхэ всей душою, насколько умела, и при этом видела в ней спасение для брата и путь к доверию ее хранителя, которого Ниола если не любила, то была к нему очень и очень расположена.
Утшхэ на ее слова только слабо и мягко улыбнулась: ей забавным показалась эта злоба, и это ехидство, и напряжение Ниолы. Она – Утшхэ, - в Ниоле видела только чудную, чистую и искреннюю, но запутавшуюся и несчастную душу, как у одинокого ребенка… И видение этой души, верно оно было или нет, делало Утшхэ необъяснимо приятно. Раньше она не задумывалась над такими вещами и говорила и делала всё то, что необходимо было для целей и было бы названо богиней благодетелем, - так выражалась ее благодарность, кроме как Эдемейн до некоторых пор никем не заслуженная. Но сейчас ей открывалась понемногу эта дверь, этот ответ на загадку, которую она часто загадывала себе. О том, что же такое чуткость, чувство, душа?..Не всё еще, но многое она понимала, многое ощущала самой своею сущностью, открывшейся миру и себе самой.
- Ничего Величественного. – Отвечала она тихо. – Мне хотелось бы узнать о паре мелочей, вот и всё.
Ниола на слова ее только фыркнула, нахмурила тонкие брови и скривила губы. Так она стояла перед Утшхэ, видимо, размышляя, несколько минут. И только за эти несколько минут, по их истечению, Утшхэ поняла, насколько несчастна и измучена войной была эта юная, красивая девушка, и почему было в ней столько злобы и желчности: её ели тревога, ревность и заботы, и суета и томила совесть, от которой ей не было покоя. Всё это ежедневно наваливалось камнем на нее, будто ноша на раба и она покорно несла её уже много лет, не смея пожаловаться, а только идя и идя к избавлению от нее как можно более мирными и тихими путями… И снова Утшхэ испытала к ней ту тихую симпатию, то далекое понимание открывшейся душе к закрытой.
- Что именно?
- Слухи, сплетни, факты… Всё о последних убийствах и случаях в Угруме.
Ниола растянула губы в торжествующей ухмылке, но глаза ее не ухмылялись, - пылая мрачной зеленью, они настороженно следили за Утшхэ, и эту настороженность сильно подчеркивали напряженные, хоть и не нахмуренные уже брови.
- Тебе повезло найти меня, Принцесса. Идем. – Ниола отвернулась, поманила Утшхэ рукой и заспешила к стойке. Там, за нею, была узкая невысокая дверь, в которую Утшхэ вошла низко нагибаясь, чтобы не удариться головой. Они оказались в комнате, мебель в которой составляли три одноместные кровати, стол, заваленный бумагами и толстый шкаф, из которого Ниола достала, мимолетом пролистав, кипу бумаг, и бросила Утшхэ. Эльф с народною своей сноровкой поймала кипу, но от неожиданной тяжести оной пошатнулась, что не ускользнуло от внимания архона.
- Неужели ты полностью потеряла всякие силы? – Спросила Ниола, присев на край одной  из кроватей и жестом пригласив к себе Утшхэ. Эльф сбросила, откинув голову, капюшон и присела рядом, не глядя в лицо девушке.
- Увы, я сейчас едва ли смогу одолеть рядового стражника без… - Она запнулась. Нужно ли было знать Ниоле о Йохко, или ей следовало промолчать? Впервые перед ней вставал такой вопрос, не имевший мгновенного решения. Но Ниола, видимо, что-то чувствовавшая, или понимавшая, вытащила ноги из тряпичных ботинок и помахала ими, разминая пальцы.
- Понятно… Всё, что нужно тебе, находится среди этих бумаг. Я пыталась разобраться в этой беде, пока она не задела меня или брата, но ничего не смогла узнать. – Голос девушки стал озабоченно-встревоженным. – Если тебе удастся что-нибудь узнать, то будь осторожна, - все это дело рук кого-то очень опасного. От чьей руки ты и имеешь право сдохнуть, так только от моей, Принцесса. – Сказала архон и глубоко вздохнула. Воцарилась не гнетущая, но пустая тишина.
- Кто был тот мужчина за вашим столом? – Спросила Утшхэ, полагая, что Ниола поймет, о ком идет речь, и не ошиблась: выражение лица девушки стало приторно-сладким и она соблазнительно, - видимо, по привычке, - улыбнулась, как бы выражая этим свое отношение к той личности.
- Если ты говоришь о персонаже в двухцветном плаще, так то был Анко. Анко, по сути, мало подходит для компании этого места… Он садовник у Тириальниэль.
- Что же он делает здесь?
- Яды… Он изготавливает невероятно опасные и действенные яды…Их следы даже ему самому не всегда удается обнаружить!.. Ко всему тому, он еще и владеет каким-то непонятным искусством боя… Я никогда такого не видела. Нигде…
Утшхэ задумалась над этим на пару минут. Они с Ниолой вновь молчали, но уже не так, как прежде. Ниола, явно погруженная в свои мысли, задумчиво урчала или мычала, - как вам будет удобнее, - видимо, представляя себе того самого Анко. И вдруг она словно очнулась и подняла указательный палец.
- Ах, точно! Я слышала, что у Тириальниэль какой-то загадочный гость!.. Говорили, что это эльф… Мужчина! – Едва не вскрикнула она.
- Чем это должно меня заинтересовать? – Спросила Утшхэ, недоумевая, на что Ниола выдала свою ехиднейшую ухмылку.
- У него синие, до глубины бездны, глаза.

Танако тем временем находился в другой части города и в воистину темном проулке на повышенных голосах, держа за запястье высокую, худую черноволосую женщину, общался с ней.
Архвейг поймал ее, когда та, видя, что он беседует с человеком о чем-то, попыталась украсть у него суму, висевшую на плече, где лежали достаточно значимые документы, но не учла, что едва ли эльф вида Танако может быть рассеянным простаком. Едва рука ее потянулась к суме, она не успела и моргнуть, как была схвачена. Теперь же хранитель мрачно расспрашивал женщину о причинах, побудивших ее так мерзко поступать.
- Торговать собой не позволяет гордыня, а вот гордость воровство вполне допускает? – Спрашивал он с укором. Женщина отворачивала усталое лицо от светящихся на кромке радужки глаз и фыркала.
- И это, все же, не выход. – Произнес Танако, собираясь уже отпустить воровку на все четыре стороны и видя, что это не та сноровистая, умелая разбойница, которой мог бы он ждать, и вдруг женщина выдала:
- Там свидетельства той самой ночи! Ты не понимаешь! В «Трилом» замке Она! Она, моя вампирочка, моя милая девочка, моя… Моя! – Женщина рванулась еще раз, болезненно и яростно царапнула Танако по лицу свободной рукой, едва не задев глаз, и тот невольно отпустил ее руку.
Уже через несколько мгновений женщина пропала из виду, и он не слышал даже шуршания платья, а после, - только через несколько минут, он понял, что видел в ней, во взгляде её, что-то знакомое, но неестественное.
Это тоже была вампир. Такая же, как Эйнисса.
«Могла ли та, о ком говорила эта особа, быть Эйниссой? – Думал Танако. – И, если это она, то откуда эта женщина ее знает? Кто они друг-другу?».
Архвейг не долго размышлял над тем, что делать далее. Это он хорошо знал. Об этой беседе он обязан был немедленно рассказать Утшхэ.